Игорь Нежинский “Притчи Конца Цикла”

В ожидании Годо

Сидят три грузина. Молчат. Наконец, один говорит: – Слушай, каво ждом? Проходит минута, второй отвечает: – Годо ждом. Проходит еще минута, третий говорит: – Годо, навэрно, нэ придет. Я его зарэзал.

Глобализация

 В чем суть глобализации? Все очень просто. Страны “золотого миллиарда” планируют в ближайшем будущем глобальный оргазм. Ждать осталось совсем недолго. Еще одно усилие, еще один рывок вперед, – и развитый Запад подойдет к заветному порогу. Тогда десять президентов одновременно нажмут на кнопки (все будет транслироваться в прямом эфире), и миллиард людей на планете Земля одновременно испытают глобальный оргазм. И за этим заветным порогом наступит “Парадиз” на земле. Именно так, “Парадиз” (что в переводе, как известно, значит “рай”), называется ближайший бар за углом. Там все и произойдет. А остальные 6 миллиардов населения Земли просто исчезнут.

Время и Бытие

 Время борется с Бытием. Все время. Всегда. В этой подспудной борьбе негативность времени, казалось бы, побеждает. То, что было вчера, уже не есть сегодня, а то, что существует сегодня, уже не будет завтра.
 Время пытается отказывать Бытию в позитивном присутствии. Само же позитивное присутствие вещей время подвергает “сжатию” или “ужиманию”, – вплоть до коллапса, до исчезновения. Время – это сила космического сжатия.
 Бытие ни с кем не борется. Бытие самодостаточно. Это значит, что оно ничего не отрицает, оно может только утверждать.
 Бытие абсолютно позитивно. Бытие есть. Абсолютная естьность Бытия означает, что оно может бытийствовать во всех формах, – актуальных, потенциальных и виртуальных, постигаемых и непостижимых, как реальность и как возможность. Естьность Бытия осуществляется и вне всяких форм, в чистой самотождественности. “Бытие есть Бытие”, – таков точнейший перевод слов “Эхье ашер Эхье”, сказанных Моисею из неопалимой купины. В этом – и их метафизический смысл. Именно метафизический, поскольку чистая естьность Бытия выходит за пределы всякой онтологии.
 Бытие выдает свою абсолютно позитивную санкцию всему, что существует. Даже время вынуждено принимать ее, – в своей негативной модальности, то есть в той мере, в какой мы можем говорить что “время в каком-то смысле существует, а не является полным ничто”.
 В частном своем аспекте Бытие хранит в себе возможность Сущего, мира становления, где время всегда борется с Бытием. В этой нескончаемой борьбе время как космическая сила сжатия пытается отказывать Бытию в позитивном пребывании. Время ничтожит бытийную позитивность всех форм проявленного Космоса. Таким образом в конечном итоге порождается мир механического существования. Этот мир, благодаря времени и его неуклонному бегу, не только отпадает от естьности Бытия, но и теряет связь с сущностью Сущего. В механическом мире время, наконец, становится полновластным хозяином. В нем оно созидает и разрушает.
 То, что в христианской традиции называется Жизнью, коренится в Бытии. То, что называется “жизнью” или “миром”, коренится в механическом существовании. Механическое существование основано на простейшей модальности времени – элементарной длительности. В этой своей модальности время выглядит как однородная последовательность длительностей, как “ось времени”, “стрела времени”. “Стрела времени” создает историю и социум. История и социум утверждают механическое существование как единственно возможное. Тогда “жизнь” как мешкотное существование в “этом мире” начинает противостоять Жизни, коренящейся в Бытии. Сказано, что Жизнь – “не от мира сего”, и это значит, что в мире механического существования нет выхода, нет спасения, нет Пути.
 Но даже в своем простейшем изображении в виде “оси времени”, время проистекает не так, как это видится в мире механического существования. Будучи силой космического сжатия, время сжимает и самое себя. Иными словами, время постоянно ускоряется. Тот же символ “стрелы времени” указывает на это. Окончание “стрелы” – это ее острие, пронзающее Сущее. Вершина острия – это “конец времени”, это момент, когда “времени больше не будет”.
 И когда время подходит к своему концу, к своему острейшему острию, “сжатие времени”, ускорение времени начинает чувствоваться непосредственно. Возникает иллюзия, что время торжествует над Бытием. Время пожирает все пространства Сущего, не оставляя, казалось бы, никакой возможности Бытию утвердить свою позитивность в проявленных формах. Но Бытие к этому и не стремится. Бытие есть, оно есть всегда – и во время времени, и в “конце времен”, и без всякого времени, и вне всех времен. И “печать Бытия” помнят все формы Сущего, и все истинно сознательные существа Вселенной знают, что оно – их подлинный дом, – Бытие, а не проявленность Сущего и, тем более, не косность механического существования.
 И когда время ускоряется так, что остановиться уже не может, – и это можно ощутить почти что непосредственно, “на собственной шкуре”, – время приходит к своему концу. “Победившего” времени уже не будет, и остается Бытие – как возможность, реальность и актуальность.

Знание

 “Великое знание совершенно спокойно, малое знание ищет, к чему бы приложить себя”, – сказал древний мудрец. И воистину это так. Можно лишь добавить, что любое подлинное знание, пусть и небольшое, обладает внутренним спокойствием. Даже если оно желает приложить себя, оно делает это достойно, без суеты, с пониманием контекста.
 Неподлинное “малое знание”, напротив, суетливо и неуверенно в себе самом. Но хуже всего то, что оно легко доступно для толпы, и поэтому найдутся легионы тех, кто захочет его “приложить”.

Эзотерическое болото

 Чакры, янтры, мантры, тантра, инопланетяне, НЛО и Шамбала, экстрасенсы, колдуны и маги, астральный омут, тяжелые сны и “города сновидящих”, новейшие тамплиеры, розенкрейцеры и Мельхиседеки, народное Дао, фэн хуй и славянский дзэн, гиперборейцы, арии и трипольцы, выросшие из-под земли, коммерческий суфизм и дети индиго, – где тут твердая почва, где кусочек чистой земли, на который можно было бы поставить ногу, не опасаясь провалиться и оказаться под водой, или еще глубже, – под землей.

Конспирология

 В начале евреев не было. Не было ни масонов, ни большевиков, ни гвельфов, ни гибеллинов. В начале было все спокойно. Никаких мировых заговоров. Потом появились евреи. И тут же на душе стало тревожно. Запахло заговором. Потом и того хуже, – появились масоны. Потом – жидомасоны. И пошло- поехало. Тамплиеры, гибеллины, иллюминаты, опять масоны, коммунисты, эсеры, и снова жидомасоны, славянофилы, пангерманисты, большевики, фашисты, фундаменталисты, глобалисты, антиглобалисты, гомосексуалисты, на- туралы, метросексуалы, асексуалы, – всех и не упомнишь. Плохо дело.

Дерьмо и лотос

 Как известно, лотос растет из грязи. Из того, что древние называли “гумус”. Другими словами, из дерьма.
 Это нормальный порядок вещей. В дерьме семя лотоса прорастает, им оно питается, давая живой побег. Этот побег развивается, проходит через воду, ею очищаясь, и, наконец, над поверхностью воды раскрывается дивной красоты цветок.
 Так было всегда. Но однажды дерьмо задумалось над своей ролью. “Как же так, – подумало дерьмо, – благодаря мне раскрывается цветок лотоса, а меня все унижают и оскорбляют?!
Я, можно сказать, даю лотосу жизнь, я его питаю и лелею, а он, неблагодарный, гордо возносится надо мной. А если логически пойти дальше, то без меня лотоса просто не будет! Без меня ему не вырасти. Значит, я и есть причина лотоса. То есть, если проникнуть в самую суть, в самую глубину каузальности, я и есть лотос!”
 И дерьмо объявило, что оно есть лотос. Дерьмо развивало, пропагандировало и плодотворно разрабатывало свою идею, пока, наконец, ему не поверили. О лотосе забыли. Все переключились исключительно на дерьмо. Главным направлением стало дерьмолюбие, дерьмоведение и дерьмоедение. Дерьмократия возникла как безальтернативная система политического устройства. Кто-то вскользь упоминал и о лотосе, но, конечно, исключительно в контексте дерьма.
 А что же лотос?! Он растет, не обращая на дерьмо никакого внимания. А если дерьмо становится уж слишком активным, он вырастет где-нибудь в другом месте. И в другое время.

Гностическая сказка (для младших и старших человековозможных)

 Все было очень душевненько, пока вдруг не стало плохо. Все было спокойненько, нормальненько. Местами даже духовненько, интеллектуальненько даже. Жили себе поживали, радовались жизни. И вдруг – накатило! На всех. Разом. И не рассасывается. Давит и вздохнуть не дает. Что за напасть?!
 И когда всем резко стало невмоготу, заклубился туман над болотами, закурилась дымка над гатями лесными, пошли миазмы из общественных уборных и городских канализаций. Даже золотые унитазы плутократов пустили специфические испарения. То поднялась из недр земных Великая Ёмать1 , планетарная Говенна.
 Поднялась и сказала:
 - Что ж это делается, что ж это на планете творится?! Кто эту напасть злую наслал на моих гавелдышей?! Кто их давит, кто им радоваться жизни не дает?! За что?!!
 Гавелдыши вы мои родимые, говнюшеньки пахученькие, гавелдыки ненаглядные! Росли вы, цвели и пахли, и радовали меня, деточки мои сладенькие. И вдруг как кто на вас всех порчу наслал. Болеете и хиреете. И бессонница вас мучит. И хворести всякие досаждают, и запах ваш уже не так свеж. Вас ли я не лелеяла, не растила, не баловала! За что ж эта напасть?!!
 Что ж ты Мать Сыра Земля молчишь, что ж ты ничего не делаешь?! Знаю я, знаю, это Большой Злой Бабаёй пакость учинил. Это он на всех нас порчу наслал, это он моих гавелдышей козлит и мочит! Злой, гадкий Бабаёй!
 Мать-Земля сурово молчала. А Бабаёй гаденько похихикивал. И говорил Злой Бабаёй Ёмати в ответ:
 - Что ж ты, старуха, раскудахталась, что ж ты воешь-ноешь на всю Систему Солнечную?! Аль не видишь, что время пришло?! Пора твоим гавелдышам и сок пустить, не все ж им токмо вонять да веселиться.
 И что ж это ты, старая Ёмать, к Матере-Земле то обращаешься?! Али не твои гавелдыши кромсали ее и резали, али не они, говенные, сок-кровь из нее пили, аль не ты сама им из Земли нефть качала да уголек вымала?! Аль не они, тебя ублажая, воздух испарениями злыми засоряли?! Так уж и не голоси, не причитай теперь. Не ответит тебе Земля-мать. Вишь, молчит сурово.
 Да и то сказать, кто она такая есть?! Тоже мне, Субстанция гребанная! Материя, понимаешь ты прима, материя секунда. Иле – хиле – пердубиле!
 Не нужна она нам вовсе, нам с тобой не до нее. Не нашего она поля ягода. Так и гляди, заведет себе эйдоса-пейдоса, понимаешь, так твои гавелдыши все сразу и засохнут.
 А мы-то, мы-то с тобой – одной плоти, одного корня, с одного низа вышли, и Хозяин у нас один, хоть ты его и не знаешь, к своим гавелдышам вонючим прикипевши. И токмо голосишь да воешь, толку никакого.
 Я, вот, давно делом занят. Интернет под себя подмял (как и задумано было: в Паутину надо Паука). Телеканалы все, медиа, там, всякие и этот ихний гламур, конечно, тоже оприходывал, а все социальные сети с самого начала подо мной были.
 И чем твои гавелдыши не довольны?! Все тут им, что душе ихней – гмм…- угодно. И смехуёчки молодецкие, и поблядушки здоровецкие, и чувствительная слезобация для гавелдыших дебелых, и всякие, там, форумы, всякие ток- шоу для гавелдоников типа умных. Зря только на педофилов они взъелись. Дались им эти педофилы! Ну пусть себе сидели бы тихо в сетях, – сидят себе тихо, никого не трогают, в смысле не мочат, живут себе поживают, как и все гавелдыши, веселятся и радуются жизни. Да и то сказать, какой это Интернет, какая это Паутина без клубнички-землянички, без вишенки-черешенки, без ананасика да бананчика?!! Скукотища одна. Тут, глядишь, кто и про совесть вспомнит. Тут, глядишь, и эйдосы-пейдосы, понимаешь, заведутся.
 Так что ты, Говенна, прекращай свое это вытье-нытье. Все у твоих гавелды- шей в ажуре, – а главное, они-то сами всем довольны и, как говорится, хотят еще и больше. А то что пошесть у них такая, – так это пора уже и сок пускать, время пришло. Или вышло. Со временем вообще, блин, сложно, пора, блин, кончать.
 И пошел Злой Бабаёй по своим делам – заканчивать глобальную перезагрузку. Не для себя, конечно. Для Хозяина.

Красота спасет мир

 Под таким девизом прошла акция всемирно известной порнозвезды Сучел- лы, снявшейся в серии фотографий для журнала “Плейбой”. Следующая акция порнодивы пройдет под девизом “Мир спасет любовь”. Сучелла сыграет главную роль в драматическом порно “Секс-символ чистой любви”.
 Спонсор акций – торговый дом “Мудаче”. “Мудаче”: красота спасет мир.

Элита

 Современная элита четко делится на две большие категории: “типа элита” и “чисто конкретная элита”.

Пятое сословие

 Тамплиеры пролетариата пришли, оглянулись вокруг, и, понурив голову, вернулись обратно. Остатки пролетариата находились в удручающе жалком состоянии. Мир заполонило пятое сословие.
 Пятое сословие пребывает вне всяких норм, – классовых, социальных или общечеловеческих. Пятое сословие отвергает все идеалы и ценности. Пятое сословие знает лишь один закон – закон неограниченного потребления. Пятое сословие – это человеческие существа, поедающие все. Они пожирают пиццу, рекламу, искусство, секс, лобстеров, политику, географию, пространство, время, суши, автомобили, дома, земельные участки, историю, компьютерные игры, Интернет, мороженное, литературу, фильмы, наркотики, алкоголь, футбол, теннис, религию, традиции, мясо по-французски и гамбургеры. Они уже замахнулись на Луну. Они вот-вот уподобятся тому описанному Толкиеном древнему чудовищу, которое, сжигаемое изнутри мучительным и неутолимым голодом, в конце концов, пожрало самого себя.

Сковорода

 Сковорода шел по Украйне, босиком по сырой земле. Навстречу ему – толстый монах с двойным подбородком и маленькими глазками.
 - Что это ты, брат Григорий, – говорит монах, – ходишь не как все православные христиане, не в сапогах или черевиках, а босиком по земле?!
 - Это потому, любезный брат мой, – отвечает Сковорода, – что тело мое любит землю, а земля – тело, ибо оно от земли пришло, и в землю уйдет. Нам же, православным христианам, должно прежде всего озаботиться душою своею. И озаботившись душою своею, надобно нам внутри себя различить и разделить начала телесное и душевное, как учат нас святые отцы и мудрецы древности. Ибо ежели душевное начало беспорядочно с телесным соединяется, то сие приводит к внутреннему смешению. Внутреннее же смешение порождает различные хвори и недуги, а также телесное томление, а оное томление – плотскую похоть и другие грехи, такие как чревоугодие. Как у тебя, брат мой, с чревоугодием и похотью плотскою?!
 Тут монах опустил глазки долу и, как говориться, “знияковив”. А Сковорода пошел дальше – босиком по сырой земле.
 Минуло двести лет. Советская власть постановила соорудить Сковороде памятник. Скульптор хотел изобразить мудреца таким, каким его знали, – идущим босиком по земле. Но Советская власть запретила. Сковороде были определены сапоги. Памятник поставили в Киеве на Подоле, причем лицо мудреца было обращено в сторону Высшего военно-морского политического училища.
 Минуло еще двадцать лет. Пришла другая власть. На месте морского политического училища организовали новую Киево-могилянскую академию. Памятник стоит все так же, в сапогах. Голову ему, как водится, засырают голуби. Мимо проходят студенты Академии, разговаривают по мобильным телефонам. Пойдет ли хоть один из них когда-нибудь по Украйне так же, как Сковорода, – босиком по сырой земле?!

Мелхиседек

 У меня есть одна особенность. А вернее – даже и не одна. Такой вот я человек. Человек с особенностями. Хорошо это или плохо, – сказать трудно. Когда как.
 Первая моя особенность состоит в том, что я намертво запоминаю все имена. Любые. Может, потому что сам я из села. Деревенский, значит. А там, в селе, надо все имена помнить четко. И не только имена, но имена-отчества. Но эта моя особенность касается и совсем непростых имен. Иностранных. Например, Луций Анней Сенека. Один раз услышал, и запомнил на всю жизнь. Почему? Как? Не знаю. Одно слово – особенность.
 Мои родители позже из деревни в город перебрались. Ну и я, конечно с ними. В школе все имена запоминал. И потом тоже. Потом жизнь стала интереснее. Но обо всем по порядку.
 Вот, значит, имена запоминаю намертво, а всяких слов умных в упор запомнить не могу. Не могу и все. Почему? Опять-таки не знаю. Может организм не принимает. Он же тоже не дурак, организм-то. Зачем ему всякое дерьмо. Позже, когда я с разными интересными людьми стал общаться, – из-за моей второй особенности, – я много всяких умных слов наслушался. Разные там “изьмы”, “логин” разные и прочая канитель. Но ничего не запомнил. Ну, почти ничего. То есть, если слово по делу, ядреное, берет за суть, то я запоминаю. Но только если по делу, а не пузыри пускать. Я ведь давно понял: ум любит пузыри пускать. А люди варежку разевают, думают, вот, мол, че говорят, че пишут! А это все пузыри мыльные, чепуха на постном масле. Никакого толку по жизни, и сути нет никакой. Вот если суть имеется, то я сразу запоминаю. Организм правильно реагирует – видно, его не обманешь. Но я об особенностях, так что по порядку.
 Вторая моя особенность, можно сказать, главная, не сразу открылась. Лет восемнадцать мне было, когда она обнаружилась. Я тогда молился сильно. Каждый день молился и подолгу. Я еще в школе верующим стал. А тогда ж Советы были, запрещалось это как бы. Религия вся запрещалась, и все по жизни важные вещи. Все учения, – и те, какие по сути, и те, что из одних пузырей и состоят. Но в этом я позже стал разбираться. Когда эта вторая особенность и открылась. Ну, и когда с интересными людьми пообщался, они тоже кое-что рассказали, – где суть, а где пузыри умственные. При Советах еще были интересные люди. Потом как-то быстро пропали. Я так думаю, делать им здесь уже было нечего, потому и пропали. Доллар все подмял. А при Советах, хоть все и запрещалось, интерес в жизни был. Суть найти среди всей этой канители и мыльных пузырей.
 Так вот, я верующим стал лет в пятнадцать. Как и почему – трудно сказать. Мать с отцом были как все, брат с сестрами – самые обычные. В церковь не ходили, про Бога не говорили. Но и водку не пили. Так, обычная семья. А я, когда верующим стал, начал по монастырям ездить. Был у меня приятель, Колька, из городских, так мы с ним и ездили. Монастырей мало было, советские были времена. Но настоящие, помню, были монастыри. Не то, что нынче. Это как все коммунисты в верующие подались, так все и засрали. И монастыри, и веру. А тогда все совсем не так было. Люди суть искали.
 Ездили мы с Колькой по разным монастырям, ночевали где придется, слушали старцев и монахов настоящих. И из Евангелия слушали, и по жизни беседы. Помню, в Почаеве одну проповедь, что мне прямо в душу запала. Первый раз так, чтоб прямо в душу. Там монах один, старый уже, бородища седая до пояса, Евангелие читал, про святого Павла, про Иисуса и про Мелхиседека. Имя-то я запомнил, потому что все имена запоминаю. И еще от себя он говорил, и так говорил, что прямо душа и понимала. Я потом Кольку спрашивал, как ему это все, запало ли в душу. Но Колька был другой совсем, он больше глазел на все, приключения всякие любил. Спился потом, уже не при Советах, при долларе. Совсем спился.
 А я тогда, как услышал про Мелхиседека, так и возник у меня по сути вопрос. Почему Иисус первосвященник не по чину Авраама, а по чину Мелхиседека? Сначала я тихо этот вопрос в себе самом хранил, а позже всех спрашивать стал. Потому что по сути вопрос, раз про самого Иисуса. То есть надо разобраться. Но сам я разобраться не мог, а потом, как стал других спрашивать, так по-перву и они не могли мне ничего ответить. Но вопрос я запомнил, и в себе хранил. Когда ездили мы с Колькой, знакомились с разными людьми. Потом и в городе своем с разными людьми познакомились, про вещи важные беседы вели. Вот тут и начали мы вино пить. Потому как с вином, вроде и разговор душевнее, и беседа интереснее. Так и монахи, некоторые, правда, не все, видел я, пили. И с ними пивали, иногда даже очень и помногу. Вот тут моя главная особенность и стала обнаруживаться. А Колька от веры совсем отошел. Книжки он разные умные читал, но по сути разбираться в жизни не хотел. А потом и спиваться начал.
 А у меня не так. Я вино поначалу пить опасался, но потом смотрю: ничего. Да и батюшки употребляют. Так я и втянулся. Но не спился, и спиваться не собираюсь. Потому как на меня оно действует как-то по-особому. Но это, правда, я совсем понял, когда уже пить начал часто, и не вино, а все больше водку. Тогда моя вторая особенность окончательно проявилась и обозначилась.
 И особенность эта такая, что где-то после пол-бутылки, то есть после 250 грамм, если водку считать, что-то во мне происходит, и в душе настает необычная ясность, вроде как что-то открывается. То есть разные вопросы по жизни и, главное, по сути проясняются, и я как бы все ответы вижу и нахожу. Ну не то что все, например, про Мелхиседека я не прояснил, а многие и интересные. И это не то, что вы подумали, потому что я не алкаш, и пузырей пускать не люблю. Да и люди подтверждают: говоришь ты прямо, как что-то видишь. И не собутыльники мои, а самые разные люди, иногда и совсем даже непьющие. И интересные люди эту мою особенность признавали и изучали. Только говорили они мне разное.
 Один батюшка, еще в советские времена, сказал, что со мною, мол, некое подобие алкогольного откровения происходит. Потому как я ему что-то рассказал и объяснил, что сам увидел и понял. Он сначала все посмеивался, когда меня к нему привели и про мою особенность рассказали. А потом поговорили мы с ним, и он, вот, признал. А другой интересный человек сказал, что у меня после пол-бутылки чакра открывается. Я, конечно, умных слов не люблю, но это запомнил, – потому как короткое, и вроде как по сути. Много еще чего и другие говорили, но всяких мудреных рассуждений я не помню, не беру в голову. Это я все к тому, что не воображение это мое, а почти что факт.
 Но не так это все просто, как кажется. Потому как если я здесь и останавливаюсь, то есть на пол-бутылке, то очень скоро начинает меня как бы судорога сводить. Хватает что-то внутри и не отпускает. И не на утро, не через час, а почти что сразу. Минут двадцать каких-то. Поначалу я пугался, сильно уж скрючивало внутри, не знал что делать. Но потом монах один мне так сказал: “Видно тут уж дело такое. Ты или не пей совсем, или, если пьешь, так уж до конца”. Попробовал я, и понял что, прав он, – когда уж пить начинаю, надо до конца. Там опять-таки совсем не просто, но судорога не хватает и внутри не крючит. Правда, и та ясность потом уходит, не открывается уже внутри, – если дальше пить. Пол-бутылки, и еще грамм сто пятьдесят, и все проходит. То есть я все помню, что видел, что говорил, но ясности нет, и не прямо я слышу что-то внутри, а просто вспоминаю что было. Потому и не пью я часто, не спиваюсь, как Колька. Но если уж пью, то до конца.
 Когда эта моя главная особенность полностью выявилась, стал я в себе самом вопросы разные решать. То есть решались они в этом самом алкогольном откровении, когда чакра, вроде, открывалась, а я просто запоминал и определялся по сути. Где пузыри, а где важное. С людьми многими беседовал, ну с водкой, конечно. Некоторые специально приходили поговорить. Это было в самом конце Советов, при ихней перестройке. Люди тогда еще были не замордованные жизнью и долларом, открытые были люди. Некоторые тоже в себе разные вопросы решали. Хотя и пустых хватало, – тех, что только слова умные говорить и пузыри пускать умеют. Разные были люди.
 Но некоторые вопросы я в себе решить не мог, и ходил к другим прояснять. К батюшкам ходил, к монахам, к другим интересным людям. Правда, с монахами трудно было говорить, да и косились они на меня. Батюшки некоторые тоже косо смотрели и гнали от себя. Но были и такие, с которыми вели мы беседы. Некоторые вопросы мне объясняли, но не по самой сути. По самой сути только с одним батюшкой я беседовал. Но это и батюшка был особый.
 Так они обычно, монахи и попы, то есть, говорят только по писанию, мало у кого свое понимание сути есть. Потому и многие вопросы прояснить не могут. Был, к примеру, батюшка, к какому хаживал я в начале, так он только по Евангелию на все и отвечал. Иногда как бы по сути выходило, а иногда – опять пузыри. Спросил я его однажды про Мелхиседека, так, конкретно спросил. А он мне и говорит:
 - Ну что – Мелхиседек? Что тебе до Мелхиседека?
 - Так сказано ж в Евангелии, – отвечаю, – что Иисус первосвященник по чину Мелхиседека. Значит он, Мелхиседек, то есть, посущественнее фигура будет, чем пророки еврейские, чем тот же Авраам или Моисей.
 - Так что тебе тут не понятно? — спрашивает.
 - Так то и не понятно, – говорю, – кто он такой, и почему Иисус первосвященник не по чину Авраама, а по чину Мелхиседека?
 - Так Библию читай, – батюшка говорит. И аж осердился, голос возвысил. – Читай, там сказано все. Сказано, вот, “Мелхиседек, царь салимский, был священник Бога всевышнего”. Что тебе тут не понятно?
 Ну, смотрю, рассердился батюшка, в бутылку полез. Я и приумолк тут. Потому как знаю, что как человек кричать начинает или в бутылку лезет, значит вся суть у него и кончилась, только пузыри и остались. К тому батюшке я не очень долго ходил. Сути у него было мало.
 Пару раз ходил я в секты. Это с Колькой было. Тот повадился в секты разные ходить, – и в христианские, и в индийские, и в космические. Но я в индийские и в космические с ним не ходил, да и не понравились мне секты. Там сразу кричать начинают и в бутылку лезут. Одни пузыри.
 Помню, пришли мы с Колькой в секту, там сначала что-то говорили, потом пели, потом все друг с другом говорить стали. Все больше что, мол, “Иисус любит тебя”. Ну и мы с Колькой с одной девушкой поговорили. То есть он все больше говорил, а я смотрел. Смотрю – у девицы этой как бы колпак на голове. Ну, не впрямь колпак надет, а слова и мысли от нее все как бы отскакивают. И она все повторяет “Иисус любит тебя”. Тут Колька и спрашивает:
 - Что, Иисус всех любит?
 - Конечно, – говорит.
 - И меня, и тебя, и его?
 -Да.
 - А последнюю человеческую сволочь, – спрашивает, – ну последнюю из распоследних, например, Чикатило, Иисус любит?
 Девица тут замялась, а Колька дальше спрашивает:
 - А антихриста Иисус любит?
 Тут девица куда-то убежала, потом ихнего главного привела. Тот на нас посмотрел и кричать сразу начал. Ну, мы и ушли. Колька потом еще туда ходил, он тогда все больше с девицами поговорить любил, мозги им пудрил. Ну а я так понял, что в сектах искать суть бесполезно. Потому как нету ее там.
 А тот, особый батюшка, он один такой был. Поначалу на меня смотрел косо, беседовать не хотел. Особенно, когда я выпивши был. Не одобрял он это дело, и сам почти не пил. Гнал меня несколько раз. Но меня с ним один интересный человек познакомил, Борисом Федорычем звали, так тот батюшка Бориса Фе- дорыча уважал, хоть и говорил, что он не совсем христианин. И вправду, Борис Федорыч в церковь не часто ходил, все больше рассказывал про Успенского, про Гурджиева, про иностранцев всяких, про Генона, про Штейнера. Я ихних книжек не читал, но имена, конечно, запомнил. Тем паче, что иногда Борис Федорыч очень даже по сути что и говорил, не знаю даже, чисто от себя, или пересказывал кого. Так вот, он, видно, батюшке про мою особенность рассказал, и все хотел, чтобы мы побеседовали по сути. А батюшка все присматривался, косился. Не мог он понять, как это у меня через водку чакра открывается. Сам батюшка иногда так говорил, что мне прямо в душу западало. По сути говорил, – и не по писанию, а от себя.
 Долго он на меня косился. Но один раз мы все-таки побеседовали. И после беседы той батюшка по-другому стал на меня смотреть. Уже больше не косился, стал меня слушать и сам говорить. Но про Мелхиседека он не прояснил, сказал: “Вопрос твой от гордыни умственной. Хоть ты вроде как юродивый от водки становишься, но ум твой слабый тут тебя иногда и ловит. Хочешь ты что-то умом понять, а не сердцем. Вижу я, в этом твоем алкогольном откровении можешь ты понять многое. Но понимаешь, а уразуметь не можешь. Ибо разумение – это такое понимание, когда гордыни нет, когда ум к более высокой своей степени возвышается. И тогда ум не мешает сердцу. А в гордыне умственной – возвышению помеха, сердцу помеха, и вере вред. Ибо вера суть не оковы, не рабство, а свобода. А гордыня умственная, напротив, создает оковы, и уже не можешь ты возвыситься до постижения духовного и разумения подлинного”.
 Так он, батюшка, любил выражаться. Я запомнил, потому что прямо по сути мне сказал. Но уже не гнал меня и не косился. Стал со мной внимательно беседовать, и многое мне прояснил внутри. Это уже было, когда Советы закончились, когда комсомольцы и коммунисты по банкам и по церквям распределяться стали и доллары копить. Батюшка этот уже старый был, смотрел на все это с неодобрением. Многие вокруг радовались, что, мол, больше вере помех не будет, но батюшка говорил: “Это уже не вера, это поверие. Это все от мира сего, и мир сей преходящ”.
 Одну беседу с ним, самую последнюю, я очень даже запомнил, потому что вскоре батюшка и отошел. Было это сразу после Пасхи, благодать кругом, весна, травка зеленая и живность всякая уже проснулась. Посидели мы на дворе, Борис Федорыч был, еще кой кто. Выпили. Даже батюшка с нами выпил, хотя пивал он очень редко. Я выпил как раз так, как надо, а Борис Федорыч только пригубил. Он вообще не пил, только вид делал. Батюшка меня и спрашивает: ну что, мол, понял ты что-то про Мелхиседека? А у меня чуть-чуть этот вопрос и прояснился. Я говорю: “Не то, чтобы понял, но что-то чуть прояснилось. Я так понимаю, что Мелхиседек не из евреев был, не ихний пророк. И от него что-то Аврааму передалось, и от Авраама пошли все евреи и все ихние пророки, и это передалось Иосифу праведному и Матери Иисусовой, Марии. Но Иисус – Сын Божий, и потому Он наш Господь, а не только евреев, и потому в Него как бы перешла вся благодать Божия, но сверх того, еще и все то, что от пророков еврейских, а значит и от Мелхиседека, который это евреям и передал. То есть в Нем как бы полнота всего этого и еще сверх того вся благодать Божия. И потому Он и наш Господь, и самый первый первосвященник Бога, а не пророк как Авраам и Моисей”.
 И еще я тогда что-то в себе прояснил, но не до конца, и хотя и помню это, но сказать не могу, потому как в словах это не могу высказать, а пузыри пускать не люблю. Батюшка на меня все смотрел и посмеивался, а Борис Федорыч что- то про Тенона и про царя мира стал рассказывать. Но про царя мира я уже не слушал, потому как мне интереснее в себе самом было, а потом Борис Федорыч ушел, и нас осталось только три человека с батюшкой. Я тогда у батюшки спросил, почему, мол, он говорит, что Борис Федорыч не совсем христианин, ведь тот и про Христа, и про космос, и про совесть говорит, и все по сути говорит. Батюшка ответил, что про совесть и про космос он все правильно говорит, но что совести одной мало, а космос постичь нам не дано, и потому нужна еще и вера. Потом его про другое спросили, а напоследок он так говорил:
 “Вот, чада мои, отойду я совсем уже скоро. И слава Богу, потому как тяжело мне зреть, как вера грязниться, и как христиане мира сего заполоняют церковь. Мир сей преходящ, и, зрю, уже преходит он, и последние времена его тяжелы будут. Но вы, чада мои, храните веру в себе самих, ибо наша вера христианская – не от мира сего, а сей мир утратил уже и веру, и совесть, и, вот, и стыд уже теряет совсем. И тяжесть мира сего вас-то давить и будет, ибо не давит она тех, кто не озаботился душою своею.
 Но вы храните веру в сердцах ваших, и в гонениях храните, и в тяжести мирской. Ибо воистину тяжелы будут грядущие времена. Но если будут вас презирать и гнать, и притеснять те, кто Мамоне поклоняются, а их уже и в церкви хватает, помните, что Господь наш говорил ученикам Своим: “Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир”.
 И мир сей преходящ, и, вот, кончается мудрость его и грядет безумие и забвение духовное. И вам хранить до конца, то, что в вас есть, душу вашу и веру в сердце вашем”.
 Тут он ко мне повернулся и говорит: “И потому Господь избирает пути столь дивные и непостижимые для ума нашего. Ибо в тебе, чадо мое, вижу диво, и вижу, что не от лукавого оно, и не от мира сего. Диво сие подобно тому юродству древнему, что от калик перехожих идет, кое знаем мы по рассказам отцов наших. И хоть не дал тебе Господь разумения, но дал нечто, что и для моего ума, порою непостижимо. И возлюбил тебя я, чадо мое, в душе своей, ибо понял, что про тебя, и таких как ты, возможно, и сказано : “И утаил сие от мудрых, но открыл младенцам”. Расчувствовался батюшка, прослезился.
 А потом вскорости заболел он, слег, и не вставал уже. Месяца через два и отошел. Так что, то была последняя наша беседа, не видел я его больше, и вышло так, что запомнил ее почти слово в слово.
 Как батюшка отошел, так стало мне как-то скучно и тяжко. Потому как про суть уже поговорить оказалось не с кем. Колька все по сектам ходил, уже не по христианским и индийским, а по китайским и космическим. Был и я с ним пару раз. То они карму пережигали, то космическую энергию по телу пропускали. Не понравилось мне это. Совсем как-то скучно и тоскливо. Те, что карму пережигали, уж не знаю, что это и как, но только сплошные пузыри я там увидел. А те, что энергию пропускали, так у них колпак на голове: сердце пустое, и мысли все отскакивают. Эти хоть пузыри не пускают, но из этой энергии себе колпак и делают. А энергия-то все мирская, и вовсе не космическая, как батюшка говорил, “от мира сего, а мир сей преходящ”.
 Стал я пить больше прежнего. Ничего хорошего, но от тяжести как-то помогает. Интересные люди почти что пропали, общался по сути только с Борисом Федорычем. Рассказал ему как-то, что пить стал, вроде, сильно много. Борис Федорыч послушал, сказал так:
 - Ну, пить тебе надо. Но не так часто. И когда пьешь, делай такую вещь: помни себя. Выпил пол-бутылки – помни. Выпил бутылку, – опять таки, помни. Добавил еще сто, – все равно помни. Это гурджиевская техника. Возможно, как раз для тебя.
 - Так я, в любом случае, помню, – отвечаю.
 - Нет, ты не понял. У тебя после пол-бутылки телевизор включается, – говорит, – а ты не фильмы запоминай, а помни себя.
 Ну, ничего так, немного помогло. Только потом, когда я стал у него выспрашивать, что это по сути значит – “помни себя”, – он как-то соскочил, и хоть пузыри и не пускал, но и сказать прямо не мог. Все же не так, как батюшка. Тот прямо в душу говорил, а Борис Федорыч как-то странно, вроде и по сути, но не так.
 Но все-таки помогло. Стал я, во-первых, пить не так часто, а, во-вторых, помнил себя. То есть после пол-бутылки, когда самое интересное погружение и начиналось, я как бы раздваивал внимание. Частью вопросы прояснял, а частью помнил: “вот я”. Помогло немного. Но тяжесть не прошла.
 Тут Колька начал окончательно спиваться. Пил я с ним, так он уже меня не слушал, себя не слушал, потухал как-то и деревенел. Ну, привел я его один раз к Борису Федоровичу, так тот с ним даже не поговорил. А потом мне сказал, что тут, мол, он ничего не может сделать. Не тот, мол, случай. Но я с Колькой изредка встречался. Он опять по сектам ходить начал. Но уже не девкам мозги пудрить, а, как он сам говорил, полечиться. Думал он, что алкоголизм его они вылечат.
 И вот, однажды, приходит он ко мне, и говорит: пошли, мол. А сам как бы улыбается.
 - Куда, – говорю.
 - Да, вот, одно собрание будет. Тебе надо посмотреть.
 Ну, распили мы с ним бутылку и пошли, добавили еще по дороге. Приходим, там кинотеатр, полный зал, но не кино, а типа лекция. На сцене стол, за столом в центре мужик лысый, лет под пятьдесят, рожа красная, а вокруг несколько баб. Я тут немного отключился, потому что вопросы в себе решаю и себя помню, но Колька меня дернул, программку показывает. Ну, понял я, в общем, что снова какая-то космическая секта, но мне это не сильно интересно. Но Колька все меня дергает, говорит:
 - Ну что, ты понял?
 - Что, – спрашиваю, – понял?
 - Вот, – говорит, – мелхиседек.
 - Где Мелхиседек?!
 - Да вон, – говорит, – на сцене за столом.
 Посмотрел я опять на сцену, на стол, на мужика краснорожего.
 - Что, – спрашиваю, – вот это чмо красномордое – Мелхиседек?!
 Колька потом, уже на улице, мне рассказывал, что сильно громко я это спросил, почти кричал. Это потому что вопросы внутри решал и себя помнил. А в программке, оказывается, было, что это секта какого-то космического мелхи- седека. Тут, смотрю, все как бы на нас пялиться начинают. И примолкли. А потом пару бугаев к нам подходят и так аккуратно берут под руки. Колька ржать начинает, а я не понимаю ничего.
 - Да вот он, – говорит, – мелхиседек, – и на сцену показывает.
 - Вот этот? – опять спрашиваю.
 А мужик за столом, этот, значит, космический мелхиседек, смотрю, весь краснеть продолжает, рожа уже как флаг советский.
 - Да уберите, наконец, этих алкоголиков! – кричит. Ну, вывели нас. Можно сказать, выбросили на улицу. Колька все ржать продолжал, а я ничего понять не мог. Выпили мы еще по сто и разошлись. Кольку я теперь не вижу, спился он весь.
 А мелхиседека космического, краномордого, я запомнил. Снился он мне потом. Все с тою же красною рожею, а возле него все фигуры какие-то без лиц, то ли люди, то ли инопланетяне. И сырость как бы вокруг, – сырость как в погребе. Потом мельхиседек прошел, не снился больше, но эти инопланетяне из погреба еще долго снились. И все сыро вокруг, такая сырость, что душу томит, и тяжесть внутри наливается. Только Исусова молитва и помогала: просыпался. Но ничего, прошло.
 Вот такое оно уже. Как говорил батюшка, давит тяжесть мира сего. Надо уже и жить как-то по-другому. Так что пью я теперь реже, хотя и не намного. Чтоб чмо космическое не видеть. И чтоб как-то себя помнить.

  1. Произносится £мать, с ударением на первом слоге, – по правилам русского произношения.