Необычайные события, непостижимые с обычной точки зрения, направляли мою жизнь. Я имею в виду те события, которые влияют на внутреннюю жизнь человека, коренным образом изменяя ее направления и цели и создавая новые периоды в ней. Я называю их непостижимыми, так как их связь была ясна только мне. Как будто какой-то невидимый человек, преследуя определенную цель, поместил на тропу моей жизни обстоятельства, которые, в самый необходимый для меня момент, я находил как бы случайно. Направляемый такими событиями, я привык с ранних лет очень внимательно смотреть на окружающие меня обстоятельства и стараться понять принцип их связи, найти в этих внутренних связях более широкое, более полное объяснение.
 Однажды в ходе моей жизни этим же самым очевидно необычным образом я столкнулся лицом к лицу с оккультизмом и заинтересовался им как глубокой и гармоничной философской системой. Но в тот самый момент, когда я приобрел нечто большее, чем простой интерес, я снова потерял, так же внезапно, как и нашел, возможность приступить к его систематическому изучению. Другими словами, все мои возможности целиком покинули меня. Эта потеря казалась бессмысленной неудачей, но позже я распознал в ней необходимую стадию хода моей жизни, стадию, полную глубокого смысла. Я не отступил, а продолжал свой поиск. Мне противостояли, казалось бы, непреодолимые препятствия, которые, однако, как бы “растворялись” и отпадали с ходом времени. Моему взгляду открывались широкие горизонты, но, так как я спешил, я часто ошибался и запутывался. Потеряв, как мне казалось, то, что я открыл, я блуждал вокруг той же точки в растерянности замешательстве. В своих поисках я делал много усилий и очевидно бесполезную работу, вознаграждавшуюся несоответствующими результатами. Теперь я вижу, что ни одно из усилий не прошло невознагражденным, и что каждая ошибка направляла меня к истине.
 Я погрузился в изучение оккультной литературы, и без преувеличения могу сказать, что не только прочитал, но терпеливо и упорно овладел большей частью доступного материала, пытаясь схватить смысл и понять то, что скрывалось между строк. Все это только служило тому, чтобы привести меня к убеждению, что мне никогда не удастся найти то, что я искал в книгах: хотя я видел смутные контуры величественной структуры, я не мог увидеть ее ясно и отчетливо.
 Я искал тех, у кого были общие со мной интересы. В некоторых, казалось, я находил что-то, но при более близком знакомстве я видел, что они, подобно мне, искали в темноте. Я все же надеялся, в конце концов, найти то, в чем я нуждался: я высматривал живого человека, который мог бы дать мне больше, чем я мог найти в книгах. Я искал упорно и настойчиво, и после каждой неудачи снова воскресала надежда и вела меня к новому поиску.
 Прошло несколько лет. Среди моих знакомых я принимал во внимание некоторых, к кому, при общности наших интересов, я был привязан более прочно. Одним из тех, кто был в более тесном контакте со мной, был некий А.. Мы вдвоем провели не одну бессонную ночь, ломая головы над некоторыми утверждениями в книгах, которые мы не понимали, и отыскивая подходящие объяснения. Таким образом, мы близко познакомились друг с другом.
 Но в течение последних шести месяцев я стал замечать, вначале редко, а затем все чаще, в нем что-то другое. Он не то чтобы отвернулся от меня, но он, казалось, охладел к поискам, которые не переставали быть для меня жизненно важными. В то же самое время я видел, что он не забыл о них. Он часто выражал мысли и делал комментарии, которые становились полностью понятны только после долгого размышления. Я не один раз замечал это, но он всегда искусно уклонялся от разговора на эту тему.
 Я должен признаться, что это растущее отчуждение А., который был постоянным товарищем в моей работе, наводило на мрачные мысли. Однажды я прямо спросил его об этом. “Кто сказал тебе, возразил А., – что я оставлю тебя? Подожди немного, и ты ясно увидишь, что ты ошибаешься”.
 Но по какой-то причине ни это замечание, ни некоторые другие, которые также казались странными мне, не привлекли моего внимания. Возможно потому, что я смирился с мыслью о своей полной изоляции. Поэтому она продолжалась. И только теперь я вижу, как, несмотря на видимую способность к наблюдению и анализированию, я проглядел главный фактор, который был постоянно перед моими глазами. Но позволю фактам говорить самим за себя.
 Однажды, примерно в середине ноября, я проводил вечер у своего друга. Шел разговор на малоинтересную тему. Во время перерыва в беседе хозяин сказал: “Между прочим, зная ваше пристрастие к оккультизму, я думаю, что заметка в сегодняшнем “Голосе Москвы” могла быть вам интересна”. И он указал на статью, озаглавленную “Вокругтеатра”.
 Там говорилось, в кратком изложении, о сценарии средневековой мистерии “Борьба магов”; балет написан Г.И.Гурджиевым, востоковедом, который был хорошо известен в Москве. Упоминание об оккультизме, сам небольшой и емкий сценарий, – все это возбудило во мне интерес, но никто из присутствующих не мог дать мне об этом более подробную информацию. Мой друг, любитель балета, признался, что в своем кругу он не знал никого, кто соответствовал бы написанному в статье. Я вырезал ее, с его разрешения, и взял с собой.
 Я не буду утомлять вас описанием того, что заинтересовало меня в этой статье. Но результатом было то, что я принял твердое решение в субботу утром найти г-на Гурджиева, автора сценария, во что бы то ни стало. В тот же вечер, когда А. позвонил мне по телефону, я договорился о встрече и показал ему статью. Я сказал ему, что намереваюсь найти г-на Гурджиева, и спросил его мнение.
 А. прочитал статью и, взглянув на меня, сказал: “Хорошо, я желаю тебе успеха. Что касается меня, то я не интересуюсь этим. Не достаточно ли нам таких рассказов?” И он отложил статью с видом безразличия. Такое отношение к этому вопросу было настолько бесчувственно, что я замолчал и ушел в свои мысли. А. также задумался. Наш разговор прекратился. Наступило долгое молчание, прерванное А., положившим руку на мое плечо.
 ”Послушай, – сказал он, – и не обижайся. У меня есть свои причины, для такого ответа тебе. Я объясню их позже. Но сначала я задам тебе несколько вопросов, которые так серьезны, – он подчеркнул слово “так”, – что ты не можешь знать, насколько серьезными они являются”. Несколько удивленный этим высказыванием, я ответил: “Спрашивай”.
 ”Скажи мне, пожалуйста, почему ты хочешь найти этого г-на Гурджиева? Как ты хочешь говорить с ним? Какую цель ты преследуешь? А если твои поиски возымеют успех, каким образом ты подойдешь к нему?”
 Сначала неохотно, но ободренный серьезностью обращения А., а также вопросами, которые он поставил, я объяснил направление моих мыслей. Когда я закончил, А. обдумал то, что я сказал, и заметил: “Я могу сказать тебе, что ты ничего не найдешь”.
 ”Как это может быть? – возразил я. – Как мне кажется, балетный сценарий “Борьбы магов”, в отличие от всех других сценариев подобного рода, написан человеком, проникшим в суть темы, и его автор не мог исчезнуть бесследно”.
 ”Не в авторе дело. Ты можешь найти его. Но он не станет разговаривать с тобой так, как он мог бы”, – сказал А..
 Я вспыхнул: “Почему ты воображаешь, что он …?” “Я ничего не воображаю, – перебил А.. – Я знаю. Но говорю так не для того, чтобы оставлять тебя в неизвестности – я хорошо знаю этот сценарий, очень хорошо. Более того, я знаю его автора, г-на Гурджиева, лично, и знаю его долгое время. Способ, который ты избрал, чтобы найти его, мог привести тебя к знакомству с ним, но не тем путем, которым ты хотел бы. Поверь мне, и прими мой небольшой дружеский совет: подожди еще немного. Я постараюсь устроить тебе встречу с г-ном Гурджиевым так, как ты хочешь. А теперь я должен идти”.
 Очень удивленный, я остановил его: “Подожди! Ты еще не можешь идти. Как ты познакомился с ним? Почему ты никогда не говорил мне о нем прежде? Кто он?”
 ”Не надо вопросов, – сказал А.. – Я категорически отказываюсь отвечать на них сейчас. Я отвечу позже. А ты тем временем приведи в порядок свой ум. Я обещаю сделать все, что могу, чтобы представить тебя”. Не смотря на все мои самые настойчивые требования, А. отказался отвечать, добавив, что в моих же интересах не задерживать его более.
 Около двух часов в воскресенье А. позвонил мне и коротко сказал: “Если хочешь, будь на железнодорожной станции в семь часов”. “А куда мы собираемся?”- спросил я. “К г-ну Гурджиеву”, ответил он и повесил трубку.
 ”Он, конечно, не церемонится со мной, – промелькнула у меня мысль. – Он даже не спросил меня, могу ли я придти. А у меня важное дело сегодня вечером. Кроме того, я не представляю, как далеко мы отправимся. Когда вернемся? Как я объясню дома?” Но затем я решил, что А., вероятно, должен был учесть обстоятельства моей жизни, поэтому “важное” дело быстро потеряло свою важность, и я стал дожидаться назначенного часа. В нетерпении я прибыл на станцию почти на час раньше и стал дожидаться А.
 Наконец, он показался. “Пошли быстро, – сказал он, торопя меня. – Билеты у меня. Меня задержали, и мы опаздываем”.
 За нами следовал носильщик с несколькими большими коробками. “Что это? – спросил я. – Не уезжаем ли мы на год?”. “Нет, – смеясь, ответил он. – Я вернусь вместе с тобой; коробки не имеют к нам отношения”.
 Мы заняли свои места, одни в купе, и никто не прерывал наш разговор.
 ”Далеко ли мы едем?” – спросил я.
 А. назвал одно из сельских мест под Москвой и добавил: “Чтобы избавить тебя от распросов, я скажу тебе все возможное, но дальнейшее зависит от тебя самого. Я расскажу тебе лишь немного, основные факты. Что касается моего личного мнения о г-не Гурджиеве, то я сохраню молчание, чтобы ты мог получить свое собственное впечатление. Мы вернемся к этой теме позже”.
 Удобно усевшись в своем кресле, он начал рассказывать.
 Он рассказал мне, что г-н Гурджиев провел много лет в путешествиях по Востоку с определенной целью и побывал в недоступных для европейцев местах, что два или три года назад он приезжал в Россию и затем жил в Петербурге, посвящая свои усилия и знания главным образом своей собственной работе. Не так давно он переехал в Москву и снял деревенский дом в пригороде, чтобы работать уединенно и спокойно. В соответствии с ритмом, известным только ему самому, он периодически посещает Москву, снова возвращаясь к своей работе через определенные интервалы. Он не считал необходимым рассказывать московским знакомым о своем загородном доме и никого там не принимал.
 ”Что касается того, как я познакомился с ним, – сказал А., – то мы поговорим об этом в другой раз. К тому же, это далеко от банальности”.
 А. сказал, что в самом начале своего знакомства с г-ном Гурджиевым он рассказал ему обо мне и хотел нас познакомить, но тот не только отказался, но фактически запретил А. рассказывать мне что-либо о нем. Из-за моего настойчивого требования познакомиться с г-ном Гурджиевым и моего намерения добиться этого, А. решил спросить еще раз. Он увиделся с ним после того, как покинул меня предыдущим вечером, и г-н Гурджиев, после многих подробных вопросов относительно меня, согласился увидеть меня и сам предложил, чтобы А. привел меня к нему этим вечером за город.
 ”Несмотря на то, что я знаю тебя много лет, – сказал А., – он, несомненно, знает тебя лучше, чем я – из того, что я рассказал ему. Теперь ты понимаешь, что это было не просто воображение, когда я сказал, что ты не сможешь ничего получить обычным путем. Не забывай, что для тебя сделано большое исключение, и что никто из тех, кто знает его, не был там, куда мы едем. Даже самые ближайшие к нему люди не подозревают о существовании его убежища. Ты являешься исключением из-за моей рекомендации, поэтому, пожалуйста, не ставь меня в неловкое положение”.
 На несколько других вопросов А. не ответил, но когда я спросил его о “Борьбе магов”, он рассказал мне его содержание в некоторых подробностях. Когда я спросил его о том, что казалось мне в сценарии неуместным, А. сказал, что г-н Гурджиев скажет об этом сам, если посчитает необходимым.
 Этот разговор вызвал во мне множество мыслей и предположений. После паузы я обратился к А. с вопросом. Тот бросил на меня несколько растерянный взгляд и после короткой заминки сказал: “Собери свои мысли, или ты поставишь себя в глупое положение. Мы почти прибыли. Не вынуждай меня сожалеть о том, что я привел тебя. Вспомни, что ты говорил вчера о своей цели”.
 После этого он ничего не говорил.
 На станции мы молча вышли из поезда, и я предложил понести один из ящиков. Он весил, по крайней мере, семьдесят фунтов, и ящик, который нес А., был, вероятно, не легче. Нас поджидали четырехместные сани. Мы молча уселись и в таком же глубоком молчании проехали весь путь. Примерно через пятнадцать минут сани остановились у ворот. Большой двухэтажный сельский дом смутно виднелся в дальнем конце сада. Идя впереди кучера, несшего багаж, мы вошли в открытые ворота, и пошли к дому по расчищенной от снега дорожке. Дверь была приоткрыта. А. позвонил.
 Через некоторое время голос за дверью спросил: “Кто там?”. А. назвался. Дверь открыли, и мы прошли через темную прихожую в слабо освещенную переднюю. А. закрыл за нами дверь. В комнате никого не было. “Раздевайся” – коротко сказал он, указывая на вешалку. Мы сняли пальто.
 ”Дай мне свою руку; не бойся – ты не упадешь”. Плотно закрыв за собой дверь, А. ввел меня в совершенно темную комнату. Пол был застелен мягким ковром, на котором наши шаги не были слышны. Я протянул в темноте свою свободную руку и почувствовал тяжелый занавес, который проходил по всей длине, как казалось, большой комнаты, образуя нечто вроде прохода во вторую дверь. “Держи руку перед собой”, – прошептал А. и, подняв ковер, загораживавший дверь, он втолкнул меня в освещенную комнату.
 Напротив двери, у стены, на низком диване сидел средних лет человек со скрещенными на восточный манер ногами; он курил любопытной формы водную трубку, которая стояла на низком столике перед ним. Рядом с трубкой стояла небольшая чашка кофе. Эти вещи первыми попались мне на глаза.
 Когда мы вошли, г-н Гурджиев – а это был он – поднял руку и спокойно взглянул на нас, приветствуя кивком головы. Затем он попросил меня сесть, указав на диван рядом с собой. Его вид выдавал его восточное происхождение. Мое внимание особенно привлекли его глаза – не сами по себе, а той манерой, в которой он посмотрел на меня, когда приветствовал, – не так, как смотрят на незнакомого человека, а как будто он знал меня хорошо и долго. Я сел и оглядел комнату. Ее внешний вид был настолько необычен для европейца, что я хочу описать ее более подробно. Там не было свободного места, не покрытого либо коврами, либо всякого рода драпировками. Один огромный ковер закрывал пол этой просторной комнаты. Даже ее стены были завешаны коврами, которые также закрывали дверь и окна; потолок был покрыт древними шелковыми платками великолепных расцветок, удивительно красивыми в их сочетании. Они были стянуты вместе необычным образом к центру потолка. Свет шел из тусклого стеклянного колпака особой формы, походившего на большой лотос, который давал бледное, рассеянное освещение.
 Другая лампа, которая давала подобный же свет, стояла на высокой подставке слева от дивана, на котором мы сидели. У левой от нас стены было пианино, покрытое древними тканями, которые так замаскировывали его форму, что без его подсвечников я бы не смог догадаться о том, что это было. На стене над пианино, на большом ковре, висела коллекция струнных инструментов необычных форм, среди которых были также и флейты. Стену украшали и две другие коллекции. Одна – древнего оружия, состоящая из нескольких пращей, ятаганов, кинжалов и других вещей – была позади и над нашими головами. На противоположной стене гармоничной группой было расположено большое количество старых трубок.
 Под этой последней коллекцией, на полу у стены, лежал длинный ряд больших подушек, закрытых одним ковром. В левом углу, в конце ряда, была голландская печь, завешанная вышитой тканью. Правый угол был украшен особенно тонким цветным сочетанием: в нем висела икона Георгия Победоносца, оправленная драгоценными камнями. Под ней стоял шкаф, в котором было несколько небольших статуэток из слоновой кости различных размеров: я распознал Христа, Будду, Моисея и Магомета – остальных я не смог разглядеть достаточно хорошо.
 У правой стены стоял другой низкий диван. По его сторонам были два небольших резных эбеновых столика, и на одном был кофейник с подогревающей лампой. Несколько подушек и подушечек было разбросано по комнате в заботливом беспорядке. Вся обстановка была украшена кисточками, золотой вышивкой и драгоценными камнями. В целом комната производила странно уютное впечатление, которое усиливалось нежным запахом, который приятно смешивался с ароматом табака.
 Изучив комнату, я повернул глаза к г-ну Гурджиеву. Он смотрел на меня, и у меня было отчетливое ощущение, что он держал меня на ладони руки и взвешивал. Я невольно улыбнулся, и он спокойно и не спеша отвел от меня взгляд. Взглянув на А., он что-то сказал ему. Он не посмотрел на меня снова таким же образом, и впечатление не повторилось.
 А. сидел на большой подушке около дивана в той же самой позе, что и г-н Гурджиев, которая, казалось, стала привычна ему. Вскоре он поднялся, взял два больших блокнота рисовальной бумаги и два карандаша со столика и подал один г-ну Гурджиеву, а другой взял себе. Указав на кофейник, он сказал мне: “Если ты хочешь кофе, угощайся сам. Я собираюсь пить теперь”. Последовав его приему, я налил чашку и, вернувшись к своему месту, поставил ее около водяной трубки на столик.
 Затем я повернулся к г-ну Гурджиеву и, стараясь выражаться как можно короче и определеннее, объяснил, почему я пришел. После недолгого молчания, г-н Гурджиев сказал: “Хорошо, не теряйте драгоценного времени”, – и спросил меня, что я реально хочу.
 Чтобы избежать повторения, я замечу некоторые особенности последовавшего разговора. Прежде всего, я должен упомянуть о несколько странном обстоятельстве, которое я не заметил в первый момент возможно потому, что у меня не было времени подумать о нем. Г-н Гурджиев не разговаривал по-русски бегло и правильно. Иногда он долго подыскивал слова и выражения, которые ему требовались, и постоянно поворачивался к А. за помощью. Он говорил два или три слова ему. А., казалось, схватывал его мысль на лету и, развивал и заканчивал ее, давая в понятной мне форме. Он, казалось, был хорошо знаком с темой разговора. Когда г-н Гурджиев говорил, А. внимательно наблюдал за ним. Г-н Гурджиев словом показывал ему некоторый новый смысл, и направление мысли А. быстро менялось.
 Конечно, то, что А. очень хорошо знал меня, сильно помогало ему приспосабливать меня к пониманию г-на Гурджиева. Много раз с одного намека А. вызывал целую категорию мыслей. Он служил как бы переводчиком между г-ном Гурджиевым и мной. Сначала г-н Гурджиев постоянно обращался к А., но когда тема расширилась и развилась, охватывая новые области, г-н Гурджиев стал поворачиваться к А. все реже и реже. Его речь текла более свободно и естественно, необходимые слова, казалось, приходили сами, и я мог бы поклясться, что в конце разговора, когда он говорил на яснейшем, без акцента русском, его слова следовали один за другим гладко и спокойно; они были богаты красками, сравнениями, живыми примерами, широкими и гармоничными картинами.
 К тому же, они оба иллюстрировали разговор различными диаграммами и рядом чисел, что, взятое вместе, создавало грациозную систему символов – род текста, – в которой одно число выражало целый ряд идей. Они приводили многочисленные примеры из физики и механики, но особенно часто – из химии и математики.
 Г-н Гурджиев иногда обращался к А. с коротким замечанием, которое относилось к тому, с чем А. был знаком, и иногда упоминал имена. А. показывал кивком головы, что он понял, и разговор продолжался без перерыва. Я понял, что, уча меня, А. учился сам. Другой странностью было то, что мне приходилось спрашивать очень редко. Как только возникал вопрос и прежде чем он мог быть сформулирован, развитие мысли уже давало ответ. Как будто г-н Гурджиев знал и предвидел вопросы, которые могли возникнуть. Раз или два я делал “обманный ход”, спрашивая о каком-нибудь предмете, о котором я не сомневался, что он ясен мне. Но я скажу об этом в надлежащем месте.
 Я могу лучше всего сравнить направление течения разговора со спиралью. Г-н Гурджиев, взяв какую-нибудь основную идею, а затем, расширяя ее и придавая ей глубину, завершал цикл своего объяснения возвращением к исходной точке, которую я, так сказать, видел ниже себя, более широко и во всех подробностях. Новый цикл – и снова там была более ясная и более точная идея. Взятое в целом, то, что говорилось, приносило мне невыразимое удовольствие, которое прежде я никогда не испытывал. Очертания этого величественного строения, которое было неясно и непостижимо для меня, теперь ясно обрисовывалось, и не только очертания, но и некоторые внешние детали.
 Мне хотелось бы описать, хотя бы только приблизительно, суть этого разговора. Кто знает, не поможет ли это кому-нибудь в подобной же ситуации? В этом цель моего беглого очерка.
 ”Вы знакомы с оккультной литературой, начал г-н Гурджиев, – и поэтому я сошлюсь на формулировку, которая известна из “Изумрудных Скрижалей”; “Как вверху, так и внизу” Легко начать строить основание нашего разговора с этого. В то же самое время я должен сказать, что нет необходимости использовать оккультизм как основу, от которой подходят к пониманию истины. Истина говорит сама за себя, в какой бы форме она ни проявлялась. Вы поймете это полностью только со временем, но я хочу дать вам, по крайней мере, крупинку понимания сегодня. Итак, я повторяю, я начинаю с оккультной формулировки потому, что я разговариваю с вами. Я знаю, что вы пытаетесь разобрать эту формулировку. Я знаю, что вы “понимаете” ее. Но понимание, которое вы имеете теперь, – это лишь туманное и отдаленное отражение божественного великолепия.
 ”Я буду говорить с вами не о самой формулировке, – я не собираюсь анализировать или расшифровывать ее. Наш разговор будет не о буквальном смысле; мы возьмем ее только как исходную точку для нашего обсуждения. А чтобы дать вам представление о нашем предмете, я могу сказать, что я хочу говорить о всеобъемлющем единстве всего существующего – о единстве во множественности. Я хочу показать вам две или три грани драгоценного кристалла и привлечь ваше внимание к бледным образам, тускло отражающимся в них”.
 ”Я знаю, что вы понимаете под единством законов, управляющих вселенной, но это понимание является умозрительным или, точнее, теоретическим. Недостаточно понимать умом, необходимо чувствовать своим существом абсолютную истину и непреложность этого факта. Только тогда вы будете способны сознательно и с убеждением сказать “я знаю””.
 Таков был смысл слов, с которых г-н Гурджиев начал разговор. Затем он приступил к описанию, и очень живому, области, в которой движется жизнь всего человечества, с мысли, которая иллюстрировала формулировку Гермеса, процитированную им. По аналогии он перешел от обычных мелких событий в жизни человека к большим циклам в жизни всего человечества. Посредством таких параллелей он подчеркивал циклическое действие закона аналогии, не преуменьшая сферу земной жизни. Затем, таким же образом, он перешел от человечества к тому, что я мог бы назвать жизнью Земли, представляя ее как огромный организм, подобный организму человека, в терминах физики, механики, биологии и т.д Я заметил, что яркость его мысли усиливается, и все образы сводятся в единый фокус. Неизбежным заключением из всего, что он сказал, был великий закон триединства: закон трех принципов – действия, сопротивления и равновесия – активный, пассивный и нейтральный принцип. Теперь, опираясь на прочное основание и вооруженный этим законом, он применил его, смелым полетом мысли, ко всей солнечной системе. Теперь его мысль, не направлялась больше к этому закону триединства, но, находясь уже вне его, придавала, тем не менее, ему все большее значение, проявляя его на ступени, ближайшей человеку, ступени Земли и Солнца. Затем короткой фразой он перешел за пределы солнечной системы. Астрономические данные первыми пошли в ход, только затем, чтобы потерять значение и померкнуть перед бесконечностью пространства. Осталась только одна великая мысль, вытекающая из того же великого закона. Его слова текли неторопливо и серьезно, и за ними можно было почувствовать пульс потрясающей мысли.
 ”Мы подошли к краю пропасти. Вы чувствуете, насколько бессилен здесь сам разум? Мы подошли к принципу, который позади всех принципов”. Сказав это, он замолчал, и его пристальный взгляд стал задумчив.
 Очарованный красотой и грациозностью его мысли, я постепенно перестал прислушиваться к его словам. Я мог бы сказать, что я чувствовал их, что я схватывал мысль не умом, а интуицией. Человек далеко внизу уменьшался до ничтожества и исчезал, не оставляя следа. Я был наполнен чувством близости к Великой Непостижимости и глубоким сознанием моего личного ничтожества.
 Как будто угадав мои мысли, г-н Еурджиев спросил: “Мы начали с человека, а где он? Но закон единства велик и всеохватывающ. Все во Вселенной едино – разница только в масштабе; в бесконечно малом мы найдем то же самое, что и в бесконечно большом. Как вверху, так и внизу”.
 ”Солнце взошло над вершинами гор – долина еще в темноте. Так разум, превзошедший человеческое состояние, видит божественный свет, в то время как для тех, кто живет внизу, все темно. Я снова повторяю: все в мире едино, а так как разум также един, то это мощный инструмент для исследования”.
 ”Теперь, придя к началу, позволим себе спуститься на землю, от которой мы отталкивались, и мы найдем ее место в порядке структуры Вселенной. Смотрите!”.
 Он набросал один эскиз, и, со ссылкой на законы механики, изобразил схему строения Вселенной. С числами и фигурами в гармоничных, последовательных столбиках начала проявляться множественность внутри единства. Фигуры стали наполняться смыслом; идеи, которые были мертвыми, начали обретать жизнь. Один и тот же закон управлял всем. С восхищением и пониманием я следил за гармоническим развитием Вселенной. Его схема брала свое начало от Великого Единого и кончалась Землей.
 Во время этого показа г-н Гурджиев отметил необходимость того, что он назвал “толчком”, достигающим данного места извне и связывающим два противоположных принципа в одно сбалансированное единство. Это соответствовало точке приложения силы в сбалансированной системе сил в механике.
 ”Мы дошли до точки, к которой примыкает наша земная жизнь, – сказал г-н Гурджиев, – и пока не пойдем дальше. Чтобы детальнее рассмотреть то, что только что было сказано, и еще раз подчеркнуть единство законов, мы возьмем простую шкалу и обратимся к ней, учитывая принцип пропорций”. И он попросил меня выбрать что-то знакомое из правильной структуры, что-нибудь такое обычное, спектр белого света, музыкальную шкалу и т.п.. Подумав, я выбрал музыкальную шкалу.
 ”Вы сделали хороший выбор, – сказал г-н Гурджиев. Фактически, музыкальная шкала, в форме, в которой она существует теперь, была построена в древние времена теми, кто обладал великим знанием, и вы поймете, как сильно она способствует пониманию основных законов”.
 Он сказал несколько слов о законах структуры шкалы и особо выделил интервалы, как он назвал их, которые существуют в каждой октаве между нотами “ми” и “фа”, а также между “си” одной октавы и “до” следующей октавы. Между этими нотами пропускаются полутона как на восходящей, так и на нисходящей шкалах. При восходящем развитии октавы ноты “до”, “ре”, “фа”, “соль” и “ля” могут перейти в следующие высшие тона, а ноты “ми” и “си” лишены этой возможности. Он объяснил, как эти два интервала, в соответствии с некоторыми законами, зависящими от закона триединства, заполнялись новыми октавами других порядков. Эти октавы внутри интервалов играли роль, подобную роли полутонов в эволюционном и инволюционном процессе. Основная октава была подобна стволу дерева, выпускающему ветви низших октав. Семь основных нот октавы и два интервала, “вносящие новые направления”, давали вместе десять звеньев в цепи или три группы из трех звеньев каждая.
 После этого он вернулся к структурной схеме Вселенной и выбрал из нее тот “луч”, который проходил через Землю.
 Начальная мощная октава, чьи ноты, по-видимому, всегда уменьшающейся силы, включали Солнце, Землю и Луну, неизбежно распадалась, согласно закону триединства, на три низшие октавы. Здесь принцип интервалов в октаве и различия в их природе определились и стали ясны мне. Из двух интервалов – “ми” – “фа” и “си” – “до”, один был более активным – более от природы воли, – в то время как другой играл пассивную роль. “Толчки” первоначальной схемы, которые не были вполне ясны мне, были основным принципом и здесь и проявлялись в новом свете.
 В делении этого “луча” стали ясны место, роль и судьба человечества. Более того, были лучше видны возможности отдельного человека.
 ”Вам может показаться, – сказал г-н Гурджиев, – что в следовании цели единства мы несколько отклонились от нее в направлении учения о множественности. То, что я собираюсь объяснить теперь вам, несомненно, будет понятно. В то же время я уверен, что это понимание будет относиться к структурной части того, что объясняется. Старайтесь остановить ваш интерес и внимание не на его красоте, не на его гармонии и структуре, – даже эту сторону вы не поймете полностью, – а на духе, на том, что скрыто за словами, на внутреннем содержании. Иначе вы увидите только форму, лишенную жизни. Теперь, вы увидите одну из граней кристалла и, если ваши глаза могли воспринять отражение в нем, подойдете ближе к самой истине”.
 Затем г-н Гурджиев начал объяснять способ, которым основные октавы соединялись с второстепенными октавами, подчиненными им; как те, в свою очередь, объясняли новые октавы следующего порядка, и т.д. Я мог бы сравнить это с процессом роста или, более точно, со строением дерева. От прямого сильного ствола отходят сучья, давая, в свою очередь, небольшие ветви и веточки, а затем на них появляются листья. Можно было почувствовать сам процесс образования жизни.
 Я должен признаться, что, в действительности, мое внимание было привлечено в основном к гармонии и красоте системы. В дополнение к возрастающим октавам, отходящим подобно ветвям от ствола, г-н Гурджиев указал, что каждая нота каждой октавы появляется, с другой точки зрения, как целая октава: то же самое было верно всюду. Эти “внутренние” октавы я мог бы сравнить с концентрическими слоями ствола дерева, которые находились один в другом.
 Все эти объяснения давались в самых обычных выражениях. Делалось особое ударение на законном характере структуры. Примеры были жизненны, и иногда казалось, что я действительно начинал понимать то, что скрывалось за словами. Я видел, что в структуре вселенной все возможности, все комбинации без исключения были предвидены. И, однако, в то же самое время я не мог видеть ее, потому что мой разум дрожал перед необъятностью идеи. Я снова наполнился двойственным ощущением: близостью возможности всезнания и сознанием его недоступности.
 Еще раз я услышал слова г-на Гурджиева, повторенные моими чувствами: “Обычного разума недостаточно, чтобы дать человеку возможность приспособить Великое Знание к себе и сделать его своей неотъемлемой собственностью. Тем не менее, оно возможно для него. Но прежде он должен стряхнуть пыль со своих ног. Громадные усилия, огромная работа необходима, чтобы вступить во владения крыльями, на которых можно подняться до него. Во много раз легче нестись по течению, проходить с ним от одной октавы к другой, но это отнимает неизмеримо больше времени, чем, единственное, – хотеть и делать. Путь труден, восхождение становится все труднее, но и собственная сила также увеличивается. Человек становится закаленным, и с каждым восходящим шагом его поле зрения становится шире. Да, существует возможность”.
 Я в самом деле видел, что эта возможность существовала. Хотя я еще не знал, чем она была, я видел, что она была здесь. Я нахожу трудным выразить в словах то, что становилось все более и более понятным. Я видел, что власть закона, ставшего теперь очевидным мне, была действительно всеобъемлюща, что то, что показалось с первого взгляда нарушением закона, при более близком изучении лишь подтверждало его. Без преувеличения можно было сказать, что когда “исключения доказывают правило”, они в то же самое время не являются исключением. Для тех, кто мог бы понять, я скажу, что, в пифагорейских выражениях, я осознавал и чувствовал, что Воля и Судьба – сферы действия Провидения – сосуществуют, взаимно конкурируя; как без смещения или отделения, они переплетаются. Я не питаю никакой надежды, что такие внутренне противоречивые слова могут выразить или прояснить то, что я подразумеваю; в то же самое время я не могу найти ничего лучшего.
 ”Вы видите, – продолжал г-н Гурджиев, – что тот, кто обладает полным и совершенным пониманием системы октавы, как это можно назвать, обладает ключом к пониманию Единства, так как он понимает все, что видит, – все события, все вещи и их сущность – он знает их место, причину и действие.
 В то же самое время вы ясно видите, что это включает в себя более подробное развитие первоначальной схемы, более точное представление закона единства, и что все, что мы сказали или собираемся сказать, – это ни что иное, как развитие идеи единства. Полное, отчетливое, ясное понимание этого закона и является Великим Знанием, о котором я говорил”.
 ”Размышления, предположения и гипотезы не существуют для того, кто обладает таким знанием. Выражаясь более определенно, он знает все посредством “меры, числа и веса”. Все во Вселенной материально: поэтому Великое Знание более материалистично, чем материализм. Знакомство с химией сделает это более понятным”.
 Он продемонстрировал, как химия, при изучении материи различных плотностей без знания о законе октав, содержит в себе ошибки, которые влияют на конечные результаты. Знание этого, при внесении некоторых поправок, основанных на законе октав, приводит эти результаты в полное соответствие с тем, что получено при вычислении. Он обратил внимание также на то, что идея о простых веществах и элементах в современной химии не может быть принята с точки зрения химии октав, которая является “объективной химией”. Материя всюду та же самая, ее различные свойства зависят только от места, которое она занимает в определенной октаве, и от порядка самой октавы.
 С этой точки зрения гипотетическое представление об атоме как о неделимой частице простого вещества или элемента не может служить в качестве модели. Атом данной плотности, необходимо рассматривать как мельчайшее количество вещества, которое при исследовании сохраняет все те качества – химические, физические и космические – которые характеризуют его как определенную ноту определенной октавы. Например, в современной химии нет атома воды, так как вода – это не простое вещество, а химическое соединение водорода и кислорода. Однако с точки зрения “объективной химии” “атом” воды является предельным объемом, сохраняющем все ее химические и физические свойства; этот объем видим даже невооруженным глазом. Е-н Гурджиев добавил: “Конечно, в настоящее время вы должны принять это на веру. Но те, кто добивается Великого Знания под руководством того, кто уже обладает им, должны лично работать, чтобы доказать, и проверить исследованием, что такое атомы материи различных плотностей”.
 Я видел все это в математических терминах. Мне стало совершенно ясно, что все во Вселенной материально и что все может быть измерено в числах в соответствии с законом октав. Сущность вещества переходит в ряды отдельных нот различных плотностей. Это выражалось в числах, составленных согласно определенным законам, и то, что казалось неизмеримым, могло измеряться. То, что имело отношение к космическим качествам материи, сделалось явным. К моему великому удивлению, в качестве примеров были приведены атомные веса некоторых химических элементов, с объяснением и указанием на ошибку современной химии.
 Кроме того, закон строения “атомов” в материи различных плотностей тоже был показан. Так как это представление развивалось, мы перешли, почти без моего осознания этого, к тому, что можно было назвать “октавой Земли”, и таким образом пришли к месту, от которого мы начали – к Земле.
 ”Во всем том, что я рассказал вам, – продолжал г-н Гурджиев, – я не имел целью сообщить какое-либо новое знание. Напротив, я хотел лишь продемонстрировать, что знание определенных законов дает человеку возможность, не сходя с места, подсчитать меру и вес всего существующего – как бесконечно большого, так и бесконечно малого. Я повторяю: все во вселенной материально. Обдумайте эти слова, и вы поймете, по крайней мере, до некоторой степени, почему я использовал выражение “более материалистическое, чем материализм” …Теперь мы ознакомились с законами, управляющими жизнью Макрокосмоса и вернулись к земле. Вспомните еще раз: “Как вверху, так и внизу”.
 ”Я думаю, что теперь и без дальнейшего объяснения вы не будете оспаривать тот факт, что жизнь отдельного человека – Микрокосмоса – управляется этим же самым законом. Но это можно показать дальше, взяв один пример, на котором станут ясны отдельные детали. Возьмем отдельный вопрос: систему работы человеческого организма – и изучим его”.
 Г-н Гурджиев затем начертил схему тела человека и сравнил ее с трехэтажной фабрикой, этажи которой были представлены головой, грудью и животом. Вся вместе фабрика образует единое целое. Это октава первого порядка, подобная той, с которой началось объяснение Макрокосмоса. Каждый этап также представляет собой целую октаву второго порядка, подчиненную первой. Таким образом, мы имеем три подчиненные октавы, которые снова подобны октавам в схеме строения вселенной. Каждый из трех этажей получает “пищу” соответствующей природы извне, усиливает ее и соединяет ее с веществами, которые уже были обработаны, и этим путем фабрика функционирует и производит определенный вид вещества.
 ”Я должен указать, – сказал г-н Гурджиев, – что, хотя конструкция фабрики надежна и соответствует производству этого вещества, изза невежества ее главной администрации она справляется с делом очень неэкономно. Состояние предприятия таково, что при громадном и продолжительном потреблении материала большая часть продукции должна идти на поддержание фабрики и на потребление и переработку материала. Остаток продукции тратится бесполезно и бесцельно. Необходимо организовать дело в соответствии с точным знанием и тогда это будет приносить большую чистую прибыль, которую можно будет использовать по собственному усмотрению. Однако вернемся опять к нашей схеме”… – и он объяснил, что пищей нижнего этажа была обычная пища и вода, пищей среднего этажа был воздух, а пищу верхнего этажа можно было назвать “впечатлениями”.
 Все эти три вида пищи, представляющие материю определенных плотностей и качеств, принадлежали октавам различных порядков.
 Я не мог удержаться и спросил его: “А как же мысль?”. “Мысль, материальна, так же как и все другое, – ответил г-н Гурджиев. Существуют методы, посредством которых человек может удостовериться не только в этом, но и в том, что мысль, подобно всем другим вещам, может быть взвешена и измерена. Ее плотность может быть определена, и поэтому мысли человека могут быть сравнены с мыслями того же человека в других случаях. Можно определить все качества мысли. Я уже говорил вам, что “все во Вселенной материально”.
 После этого он показал, как эти три вида пищи, полученные различными частями человеческого организма, входили в начальные точки соответствующих октав, связывались определенными процессами; каждая из них, поэтому, представляла “до” октавы своего собственного порядка. Законы развития октав являются теми же самыми всюду.
 Например, “до” пищевой октавы – третье “до” – входя в желудок, проходит через соответствующий тон в “ре”, а посредством следующего перехода через тон превращается дальше в “ми”. “Ми”, не имея этого полутона, не может, путем естественного развития, перейти непосредственно в “фа”. Этому помогает октава воздуха, которая входит в грудь. Как уже показано, это октава высшего порядка, и ее “до” – строгое “до” – имея необходимый полутон для перехода в “ре”, вступает в связь с “ми” предыдущей октавы и превращается в “фа”. То есть, она играет роль недостающего полутона и служит толчком для дальнейшего развития предыдущей октавы.
 ”Мы не будем останавливаться теперь, – сказал г-н Гурджиев, – на изучении октавы, начинающейся со второго “до”, а также на октаве первого “до”, которая входит в определенном месте. Это только усложнит данное положение. Мы теперь убедились в возможности дальнейшего развития обсуждаемой октавы благодаря присутствию полутона. “Фа” переходит через полутон в “соль”, и в действительности вещество, полученное здесь, оказывается солью человеческого организма. Это высшее, что можно произвести”. Вернувшись к цифрам, он пояснил свою мысль в их сочетаниях.
 ”Дальнейшее развитие октавы переносит “соль” через полутон в “ля”, а последнее – через полутон в “си”. Здесь октава снова останавливается. Для перехода “си” в “до” новой октавы человеческого организма требуется новый толчок.
 ”Из того, что я теперь сказал, – продолжал г-н Гурджиев, – и из нашего разговора о химии вы сможете получить некоторые ценные выводы”.
 В этом месте, не дожидаясь того, чтобы внести ясность в мысль, которая пришла мне в голову, я спросил что-то о пользе поста. Г-н Гурджиев прервал разговор. А. бросил на меня укоризненный взгляд, и я немедленно ясно понял, насколько неуместен был мой вопрос. Я хотел исправить свою ошибку, но у меня не было на это времени, так как г-н Гурджиев сказал: “Я хочу показать вам один эксперимент, который прояснит это вам”. Но, обменявшись взглядом с А., он спросил его о чем-то и сказал: “Нет, лучше позже”. После короткого молчания продолжил: “Я вижу, что ваше внимание утомилось, но я уже почти закончил то, что я хотел рассказать вам сегодня. Я имел намерение коснуться вкратце самого общего пути в ходе развития человека, но это теперь не так важно. Отложим разговор об этом до более удобного случая”.
 ”Могу ли я заключить из того, что вы сказали, – спросил я, – что вы позволите мне иногда видеть вас и беседовать с вами по вопросам, которые интересуют меня?”.
 ”Раз мы начали этот разговор, – сказал он, – я не возражаю, чтобы продолжить его. Многое зависит от вас. То, что я подразумеваю под этим, А. объяснит вам подробно”. Затем, заметив, что я собираюсь обратиться к А. за объяснением, он добавил: “Но не теперь, в какоенибудь другое время. Теперь я хочу сказать вам вот что. Так как все во Вселенной едино, то все имеют равные права, поэтому, с этой точки зрения, знание можно приобрести соответствующим и полным изучением, и не имеет значения, чем является исходная точка. Человек должен только знать, как, “учиться”. Человек – это то, что ближе всего к нам; а из всех людей вы ближе всего к себе самому. Начните с изучения себя, вспомните выражение “Познай самого себя”. Возможно, теперь оно приобретает для вас более внятный смысл. А. поможет вам в меру своих и ваших сил. Я советую вам хорошо вспомнить схему организма человека, которую я вам дал. Мы иногда будем возвращаться к ней в будущем, каждый раз увеличивая ее глубину. Теперь А. и я оставим вас одного на короткое время, так как мы должны уделить внимание небольшому делу. Я советую вам не ломать голову над тем, о чем мы говорили, а дать ей короткий отдых. Даже если вы забудете что-нибудь, А. напомнит вам об этом впоследствии. Конечно, было бы лучше, если бы вам не требовалось напоминание. Приучите себя ничего не забывать.
 Теперь же выпейте чашку кофе, – это будет полезно вам”.
 Когда они ушли, я последовал совету г-на Гурджиева и, выпив кофе, остался сидеть один. Я понял, что из моего вопроса о посте гн Гурджиев сделал вывод, что мое внимание устало. И я понял, что мое мышление, действительно, стало более слабым и ограниченным к концу разговора. Поэтому, несмотря на мое сильное желание просмотреть все диаграммы и числа еще раз, я решил дать своей голове отдохнуть, по выражению г-на Гурджиева, и сидел с закрытыми глазами, стараясь ни о чем не думать. Но, несмотря на мое желание, мысли возникали, и я старался вытеснить их.
 Примерно через двадцать минут неслышно вошел А. и спросил: “Как дела?”. Я не успел ответить ему, как очень близко послышался голос г-на Гурджиева, который говорил кому-то: “Делайте, как я сказал вам, и вы увидите, где ошибка”.
 Затем, подняв ковер, нависавший над дверью, он вошел. Заняв то же место и приняв то же положение, что и прежде, он повернулся ко мне: “Я надеюсь, вы отдохнули, хотя бы немного. Поговорим теперь об обычных вещах и безо всякого определенного плана”.
 Я сказал ему, что хотел задать два или три вопроса, которые не относились непосредственно к теме нашего разговора, но могли яснее показать природу того, что он говорил.
 ”Вы и А. так много цитировали из данных современной науки, что самопроизвольно возникает вопрос: доступно ли знание, о котором вы говорите, невежественному, необразованному человеку?”
 ”Материал, на который вы ссылаетесь, цитировался только потому, что я разговаривал с вами. Вы понимаете его, потому что у вас есть некоторое количество знания об этих вещах. Они давались только в качестве примера. Это относится к форме разговора, но не к его сущности. Формы могут быть очень различны. Я не буду говорить сейчас ничего о роли и значении современной науки. Этот вопрос мог бы быть предметом отдельного разговора. Я скажу только вот что: самый образованный ученый окажется абсолютным невеждой в сравнении с неграмотным пастухом, который обладает знанием. Это звучит парадоксально, но понимание сущности, на которую первый тратит долгие годы подробного исследования, достигается последним в несравнимо более полной степени в течение одного дня медитации. Все дело в способе мышления, в “плотности мысли”. Этот термин ничего не говорит вам в настоящее время, но со временем он станет ясен сам собой. Что еще вы хотите спросить?”.
 ”Почему это знание так бережно скрывается?”.
 ”Что заставляет вас задавать этот вопрос?”.
 ”Некоторые вещи, которые я имел возможность изучить в ходе знакомства с оккультной литературой”, – ответил я.
 ”Насколько я могу судить, – сказал г-н Гурджиев, вы – ссылаетесь на вопрос так называемого “посвящения”. Так или нет?”. Я ответил утвердительно, и г-н Гурджиев продолжал: “Да. Дело в том, что в оккультной литературе говорится много лишнего и неверного. Вам лучше забыть все это. Ваши поиски в этой области были хорошим упражнением для ума: в этом заключается их великая ценность, но только в этом. Они не дали вам знания, как вы сами признали. Судите обо всем с точки зрения вашего здравого смысла. Станьте владельцем ваших собственных глубоких идей и не принимайте ничего на веру; и когда вы, вы сами, путем глубокого рассуждения и аргументации приходите к непоколебимому убеждению и полному пониманию чего-то, вы получаете некоторую степень посвящения. Подумайте об этом … Например, сегодня я беседовал с вами. Вспомните наш разговор. Подумайте, и вы согласитесь со мной, что, в сущности, я не сказал вам ничего нового. Вы знали все это раньше. Единственная вещь, которую я сделал, – это привел в порядок ваше знание. Я систематизировал его, но оно было у вас и до того, как вы увидели меня. Этим вы обязаны усилиям, которые вы уже сделали в этой области. Благодаря ему мне было легко разговаривать с вами, и он указал на А., – потому что он научился понимать меня и потому что он знает вас. Из его отчета я узнал вас и ваше знание, а также то, как оно было получено, еще до того, как вы пришли ко мне. Но, несмотря на все эти благоприятные условия, я могу уверенно сказать, что вы не овладели даже сотой частью того, что я сказал. Однако я дал вам ключ, указывающий на возможность новой точки зрения, на основе которой вы сможете свести вместе ваши прежние знания. И благодаря этой работе, – вашей собственной работе, – вы сможете достичь намного более глубокого понимания того, что я говорил. Вы сами “посвятите” себя.
 В течение года мы можем говорить о тех же самых вещах, но вы не будете ждать весь этот год в надежде, что вам в рот влетят жареные голуби. Вы будете работать, и ваше понимание будет меняться вы будете все более “посвящаться”. Невозможно дать человеку ничего, что могло бы стать его неотъемлемой собственностью, без работы с его стороны. Такое посвящение не может существовать, но, к несчастью, люди часто думают так. Есть только “самопосвящение”. Можно показать и направить, но не “посвятить”. Вещи, с которыми вы столкнулись в оккультной литературе относительно этого вопроса, были написаны людьми, которые потеряли ключ к тому, что они передавали без всякой проверки, со слов других”.
 ”Каждая медаль имеет обратную сторону. Изучение оккультизма предлагает многое, такое как тренировка ума, но часто, к несчастью очень часто, люди заражаются ядом таинственного и, стремясь к практическим результатам, но, не обладая полным знанием того, что нужно делать и как, причиняют себе непоправимый вред. Еармония нарушается. В сто раз лучше ничего не делать, чем действовать без знания. Вы сказали, что знание скрывается. Это не так. Оно не скрывается, но люди не способны понять его. Если вы начинаете разговор о высоких математических идеях с человеком, который не знает математики, что хорошего из этого получается? Он просто не поймет вас. А здесь предмет гораздо более сложный. Я лично буду очень рад, если смогу разговаривать с кем-нибудь, не стараясь приспособиться к его пониманию тех вещей, которые интересны для меня. Но если бы я начал разговаривать с вами таким образом, вы сочли бы меня сумасшедшим или еще хуже”.
 ”Люди имеют слишком мало слов для выражения определенных идей. Но там, где имеют значения не слова, а их источник и смысл позади них, будет возможно говорить просто. При отсутствии понимания это невозможно. У вас была возможность удостовериться в этом самому сегодня, Я не буду разговаривать с другим человеком тем же самым образом, каким я разговаривал с вами, потому что он не поймет меня. Вы уже посвятили сами себя до некоторой степени. И прежде чем разговаривать с кем-либо, необходимо знать и видеть, как много человек понимает. Понимание приходит только с работой”.
 ”Поэтому то, что вы называете “утаивание”, – это в действительности невозможность передать, иначе все было бы подругому. Если же, несмотря на это, все, кто знают, начинают говорить, то это бесполезно и совершенно непродуктивно. Они говорят только тогда, когда знают, что слушатель понимает”.
 ”Тогда, если, например, я хотел бы рассказать кому-нибудь то, что узнал сегодня от вас, вы не возражали бы?”.
 ”Вы видите, – ответил г-н Еурджиев, – с самого начала нашего разговора, что я предвидел его продолжение. Поэтому я рассказал вам вещи, которые не говорил бы вам в противном случае. Я говорил о них, заранее зная, что вы не готовы к ним теперь, но с намерением дать некоторое направление вашим размышлениям по этим вопросам. При более близком рассмотрении вы убедитесь, что это действительно так. Вы точно поймете, о чем я говорил. Если вы придете к такому выводу, это будет только на пользу тому человеку, с кем вы говорите; вы можете говорить столько, сколько вам нравится. Тогда вы убедитесь, что то, что понятно и ясно вам, понятно и тому, кто слушает. С этой точки зрения, такие разговоры будут полезны”.
 ”А как вы относитесь к тому, чтобы расширить круг людей, с кем могли бы начаться отношения, давая им некоторые указания, чтобы помочь в работе?” – спросил я.
 ”У меня слишком мало свободного времени, чтобы я мог жертвовать им, не будучи уверен, что это будет на пользу. Время ценно для меня, и оно нужно мне для моей работы; поэтому я не могу и не хочу тратить его непродуктивно. Но я уже говорил вам об этом”.
 ”Нет, мой вопрос не имел в виду расширения круга знакомств, но в том смысле, что указания можно дать посредством печати. Я думаю, это отнимет меньше времени, чем личные беседы”.
 ”Другими словами, вы хотите знать, не могу ли я изложить идеи письменно, в серии очерков, может быть?”.
 ”Да, – ответил я. – Но я, конечно, не думаю, что можно сделать ясным все, хотя мне кажется, что можно было бы указать направление, ведущее ближе к цели”.
 ”Вы задали очень интересный вопрос, – сказал г-н Гурджиев. – Я часто обсуждал его с некоторыми из тех, с кем разговаривал. Теперь не имеет смысла повторять наши выводы. Я могу только сказать, что мы решили утвердительно, и не так давно: прошлым летом. Я не отказался принять участие в этом эксперименте, но из-за войны мы воздержались производить его”.
 Во время короткого разговора на эту тему мне в голову пришла мысль, что если г-н Гурджиев не возражал, чтобы познакомить широкую публику с определенными взглядами и методами, то, возможно, балет “Борьба магов” мог скрывать тайный смысл, представляя собой не только работу воображения, но и мистерию. Я задал ему вопрос об этом смысле, упомянув, что А. рассказал мне содержание и сценарий.
 ”Мой балет не является мистерией, – ответил г-н Гурджиев. Цель его – показать интересный и красивый спектакль. Конечно, под видимой формой скрывается определенный смысл, но у меня не было цели его демонстрировать или делать на нем особый акцент. Основное место в этом балете занимают тени. Я коротко объясню это вам. Представьте себе, что при изучении законов движения небесных тел – мы говорим о планетах солнечной системы – вы построили особый механизм для показа и регистрации этих законов. В этом механизме каждая планета представляется сферой соответствующей величины и находится на строго определенном расстоянии от центральной сферы, которая представляет собой солнце. Вы приводите механизм в движение, и все планеты начинают вращаться и двигаться по определенным траекториям, воспроизводя таким образом законы, которые управляют их движениями. Этот механизм напоминает вам о вашем знании”.
 ”Таким же образом в ритме определенных танцев, в точных движениях и комбинациях танцоров ярко вспоминаются определенные законы. Такие танцы называются священными. Во время своих путешествий по Востоку я часто видел танцы этого рода, исполнявшиеся во время священных ритуалов в некоторых древних храмах. Эти обряды недоступны европейцам. Некоторые из этих танцев воспроизводятся в “Борьбе магов”. Далее я могу сказать вам, что в основе “Борьбы магов” лежат три мысли; но так как я не имею надежды, что они будут поняты публикой, если я представлю один балет, я называю его просто спектаклем”. Г-н Гурджиев еще немного рассказал о балете и танцах, а затем продолжал:
 ”Таково происхождение танцев, их значение осталось в далеком прошлом. Я спрошу вас теперь, сохранилось ли что-нибудь в этой области в современном искусстве, что напоминало бы, хотя бы отдаленно, его прежнее великое значение и цель? Что можно найти здесь, кроме тривиальности?”. После недолгого молчания, как бы ожидая моего ответа и печально и задумчиво смотря перед собой, он продолжал: “Современное искусство как целое не имеет ничего общего с древним священным искусством… Может быть, вы уже думали об этом? Каково ваше мнение?”.
 Я объяснил ему, что вопрос искусства, который среди других интересовал меня, занимал важное место. Чтобы быть точным, я интересовался не столько работами, то есть результатами искусства, сколько его ролью и значением в жизни человечества. Я часто обсуждал этот вопрос с теми, кто казался мне более сведущим в этих вопросах, чем я: с музыкантами, художниками, скульпторами, артистами, писателями, а также с теми, кто просто интересовался искусством. Мне случалось слышать много мнений различного рода, и часто противоречивых. Некоторые, правда, их было мало, называли искусство развлечением для тех, кто ничем не занят, но большинство соглашались, что искусство священно и что оно несет в себе печать божественного вдохновения. У меня не образовалось мнения, которое я мог бы назвать своим твердым убеждением, и этот вопрос оставался открытым до сих пор. Я выразил все это г-ну Гурджиеву как можно яснее. Он со вниманием выслушал мое объяснение и сказал:
 ”Вы правы, говоря, что существует много противоречивых мнений на эту тему. Но показывает это лишь то, что люди не знают истину. Где истина, там не. может быть различных мнений. В древности то, что теперь называется искусством, служило цели объективного знания. И как мы только что говорили, коснувшись темы священных танцев, произведения искусства представляли собой изложение и запись вечных законов строения вселенной. Те, кто посвятил себя исследованию и таким образом достиг знания основных законов, воплотили их в произведениях искусства, как это сейчас делается в книгах”.
 В этом месте г-н Гурджиев упомянул несколько имен, которые были большей частью известны мне, но которые я забыл. Затем он продолжал: “Это искусство не имело целью ни “красоту”, ни создание образа чего-то или кого-то. Например, древняя статуя, созданная таким мастером, не является ни копией формы человека, ни выражением субъективного ощущения, она является либо выражением знания законов строения человеческого тела, либо средством объективной передачи состояния ума”.
 Немного помолчав, как казалось, обдумав что-то, г-н Гуджиев продолжал:
 ”Так как мы коснулись искусства, я расскажу вам случай, который произошел недавно и который прояснит некоторые моменты нашего разговора. Среди моих знакомых в Москве есть товарищ моего раннего детства, известный скульптор. Посетив его, я заметил в его библиотеке множество книг по индийской философии и оккультизму. В ходе разговора я выяснил, что он серьезно интересовался этими вопросами. Видя, насколько беспомощен он был в любом независимом исследовании этих вопросов, я, не желая показать ему, что я знаком ними, попросил одного человека, некоего П. , который часто беседовал со мной на эти темы, расспросить самого скульптора. Однажды П. рассказал мне, что заинтересованность скульптора в этих вопросах была чисто теоретической, что они не касались его сущности, и что он видел мало пользы в этих рассуждениях. Я посоветовал ему повернуть разговор на эту тему при ближайшем посещении скульптора. Во время, казалось бы, самого обычного разговора, при котором я присутствовал, П. направил разговор на вопрос об искусстве и творчестве, после чего скульптор объяснил, что он “чувствовал” правильность скульптурных форм, и спросил: “Вы знаете, почему у статуи поэта Гоголя на Арбатской площади такой длинный нос?”. И он рассказал, как, рассматривая эту статую сбоку, он почувствовал, что “мягкая плавность профиля”, как он назвал ее, нарушилась на кончике носа.
 ”Желая проверить правильность этого чувства, он решил найти посмертную маску Гоголя, которую он после долгих поисков обнаружил в частных руках. Он исследовал маску, и обратил особое внимание на ее нос. Это исследование показало, что, по-видимому, когда снималась маска, в том месте, где была нарушена “мягкая плавность профиля”, как раз образовался маленький пузырек. Изготовитель маски заполнил пузырек неумелой рукой, изменив форму носа писателя. Таким образом, создатель памятника, не сомневаясь в правильности маски, снабдил Гоголя чужим носом”.
 ”Что можно сказать об этом случае? Не очевидно ли, что такая вещь могла произойти только при отсутствии реального знания?
 Когда один человек использует маску, полностью полагаясь на ее правильность, другой, “чувствуя” неправильность ее использования, разыскивает подтверждение своих подозрений. Никто из них не лучше другого. Но при знании законов пропорции в теле человека по маске можно было восстановить не только кончик носа Гоголя, но и все его тело можно было бы воздвигнуть точно так же, как это было с одним носом”.
 ”Зная законы снижения, человек также знает законы восхождения и, следовательно, не только может переходить от основных октав к подчиненным октавам, но также и обратно. Можно восстановить по лицу не только сам нос, но также точно по носу можно восстановить все лицо и тело человека. Это не поиск красоты и сходства. Произведение не может быть ничем иным, чем тем, что оно есть…
 Это более точно, чем математика, потому что здесь вы не встречаетесь с вероятностями, и это достигается не изучением математики, а изучением значительно более глубокого и более широкого рода. Это – вопрос понимания. Разговаривая без понимания, можно десятилетиями говорить о простейших вещах и не получить никакого результата”.
 ”Простой вопрос может показать, что человек не имеет требуемого склада мысли, и даже при желании разъяснить вопрос отсутствие подготовки и понимания в слушателе сводит к нулю слова говорящего. Такое “буквальное понимание” очень обычно. Этот эпизод еще раз подтвердил то, что уже давным давно известно и доказано тысячу раз. Недавно в Петербурге я разговаривал с хорошо известным композитором. Из этого разговора я ясно увидел, насколько бедно его знание в области истинной музыки и насколько глубока бездна его невежества. Вспомните Орфея, который обучал знанию при помощи музыки, и вы поймете, что я называю истинной или священной музыкой”.
 Г-н Гурджиев продолжал: “Для такой музыки необходимы особые условия, и тогда “Борьба магов” не была бы простым спектаклем. Там только фрагменты музыки, которую я слышал в некоторых храмах, но даже такая истинная музыка не может ничего передать слушателям, потому что ключи к ней потеряны и, возможно, никогда не будут известны на Западе. Ключи ко всем древним искусствам потеряны – были потеряны много веков назад. И поэтому не существует больше священного искусства, содержащего в себе законы Великого Знания”.
 ”Теперь не существует творцов. Современные жрецы искусства не творят, а подражают. Они гонятся за красотой и подобием или за тем, что они называют оригинальностью, не обладая даже необходимым знанием. Без знания и без способности делать они ищут в темноте. Священное искусство исчезло и оставило за собой лишь ореол, который окружал его служителей. Весь поток слов о божественной искре, таланте, гениальности, творении, священном искусстве не имеет твердой основы – это анахронизм. Чем являются эти таланты? Мы поговорим о них при каком-нибудь удобном случае”.
 ”Либо ремесло сапожника должно быть названо искусством, либо все современное искусство должно быть названо ремеслом. Чем сапожник, шьющий модные туфли прекрасной конструкции, стоит ниже артиста, который преследует цель из подражания или оригинальности? Со знанием и шитье сапог также может быть священным искусством, но без него и жрец современного искусства, хуже, чем плохой сапожник”. Последние слова были полны выразительности. Е-н Еурджиев замолчал, ничего не говорил и А..
 Разговор произвел на меня глубокое впечатление; я чувствовал, как прав был А., предостерегая меня, что для того, чтобы слушать гна Еурджиева, требовалось больше, чем просто хотеть встретиться с ним.
 Моя мысль работала точно и ясно. Тысячи вопросов возникли в моем уме, но ни один не соответствовал глубине того, что я услышал, и поэтому я молчал.
 Я посмотрел на г-на Гурджиева. Он медленно поднял голову и сказал: “Я должен идти. На сегодня достаточно. Через полчаса будут лошади, чтобы доставить вас к поезду. О дальнейших планах вы узнаете от А., – и, повернувшись к нему, добавил: – Займите мое место как хозяин. Позавтракайте с нашим гостем. После того, как проводите его до станции, вернитесь назад … До свидания”.
 А. пересек комнату и потянул за шнур, скрытый за диваном. Персидский ковер, висевший на стене, отодвинулся в сторону, открыв огромное окно. Свет ясного, морозного зимнего утра наполнил комнату. Это застало меня врасплох: до этого момента я не думал о времени.
 ”Который час?” – воскликнул я.
 ”Почти девять, – ответил А., потушив лампы, и добавил: – Как ты замечаешь, время здесь не существует”.